Дедушка спал у самого входа в комнату, за холодильником. Холодильник этот перекочевал из кухни в дедушкину комнату, когда у нас поселился отчим и они с мамой купили новый Ariston. Сначала продукты хранились и там, и там, вперемешку, но чем больше отчим ругался с дедом, тем меньше было еды в дедовом холодильнике, и скоро там остались только каши, банки варенья и рыба для котов. Старики стали питаться отдельно.
Холодильник громко урчал. С другой стороны дедушкиной кровати, за стеной, ездил лифт – железный, грохочущий, полуавтоматический, в котором надо было руками закрывать все двери, внутренние и внешние, и, если лифт застревал, руками откручивать колесики и спускать лифт до ближайшего этажа, чтобы выбраться наружу. Гремел лифт страшно. Я приходила к дедушке вечером, после программы «Время», забиралась к нему под одеяло и рассказывала о том, как прошел день и что мне интересно в данный момент в мире. Мы много говорили про политику и про экономику, и строили планы о том светлом времени, когда я стану президентом страны или хотя бы премьер-министром и все изменю к лучшему. Когда за стеной проезжал лифт, мы умолкали, и слушали лязг и грохот, а потом угадывали, на каком этаже лифт остановился и кто из него вышел.
Позже, когда мне было десять-двенадцать, и в моей жизни уже появились секреты, я сменила рассказы о собственных переживаниях на пересказы полюбившихся книг. Больше всего дедушке нравилось слушать про природу и про зверей, но я в тот момент глотала только женские романы, в которых говорили про Любовь, да классическую русскую прозу из школьной программы. И то, и другое казалось мне довольно постыдным, и я самозабвенно врала про несуществующие книги несуществующих авторов, выдумывала картины охоты и страшные истории из жизни местной фауны. Днями просиживала в библиотеке, чтобы узнать что-новое про чужие земли и всяких зверей и птиц. Дедушке нравилось. Он улыбался и засыпал под мои рассказы с улыбкой на губах.
По вечерам дедушка вычесывал кота. Кот был белый и персидский, и шерсти от него было столько, что отчим был готов терпеть животное в квартире только при условии вычесывания два раза в день. Утром, перед школой, с котом маялась я. Вечером начиналось представление. Кот с дедушкой друг друга любили. Кот заранее усаживался у двери, когда дедушка еще только входил в подъезд, а потом все вертелся под ногами и заглядывал в глаза. Когда дедушка брал в руки расческу, кот прыгал на кровать и вытягивался пузом кверху, и мурчал, а дедушка медленно и аккуратно расчесывал шерсть, поднимал все лапы, вертел кота как игрушку. Глаза у него сияли так, что мне казалось – дедушка тоже мурлычет от удовольствия.
* * *
Я любила слушать дедушкины рассказы. Он много раз повторялся и рассказывал мне одну и ту же историю из года в год, но мне так нравилось, что я каждый раз притворялась, что слышу все в первый раз. Он говорил бессистемно, то о детстве в Сибири, то о службе в армии, то о том, как он работал в секретном бункере (он был военный врач), и они с моей мамой, тогда еще совсем маленькой, ходили по огороженному колючей проволокой полю и собирали там землянику. Но больше всего он рассказывал о своей юности, до армии, когда он жил один в домике в лесу и охотился на разных тетеревов, на лисиц и лосей.
Родители деда умерли, когда ему было совсем мало лет, и всех детей рапределили по разным домам в деревне. Домов было не слишком много, и все в деревне друг друга хорошо знали поэтому жили как будто большой семьей. Среди детей в семье за старшую была светловолосая девочка Лида, конопатая и смешливая. Умерла она полтора года назад, пережив всех друзей, братьев и сестер.
Дедушка жил в деревне Половинка на реке Бии, в Сибири. Деревня называлась так потому, что весной, когда таял снег и шли дожди, река разливалась и разделяла деревню ровно наполовину. Перейти реку вброд можно было только теоретически, потому что хоть она и была неглубокой, течение было быстрое, а вода холодной. Деревенские мальчишки по утрам собирались на разных берегах, перекидывали друг другу сети и, натягивая их, медленно шли из одного конца деревни в другой, вдоль реки. В сети набивалась рыба, которую потом честно делили между собой.
Дед рассказывал, как он с лучшим другом Тимкой носился по окрестным лесам и искал клады. Они рисовали карты на кусках коры, а потом прятали их в сундуках, под сестринскими платьями. Еще рассказывал, как бабка Ерофея учила его собирать травы в лесу, и рассказывала, какие лечебные, а какие ядовитые. И еще показала самую хитрую траву на всем свете. Росла трава по берегам реки и у запрудей, и если ее сорвать и помять между пальцами, она давала хрустящую белую пену, которой можно было мыть руки и шеи.
* * *
Пока я была совсем маленькой, мы с дедушкой каждое лето жили на даче. Позже, когда я стала учиться летом, он жил там один. Ему от этого было хорошо – болячки проходили, настроение улучшалось, и каждый понедельник, когда он возвращался в Москву, я видела за его спиной крылья. К пятнице он сникал, спотыкался, жаловался на болящую спину. Вечером садился в автобус на ВДНХ и пропадал на все выходные. Дедушкин москвич ржавел во дворе – после инфаркта было решено не искушать судьбу. «Я ведь не только сам в столб въехать могу, - говорил дедушка, гладя меня по волосам, - но и собью кого не дай бог… лучше уж так, на своих двоих». Зимой становилось хуже. Автобусы не ходили, дедушка переставал ездить на дачу, и чах в столице за книгами, все чаще сбегая от бабушки, впавшей в маразм, ко мне в комнату. Мне, поглощенной появившимся компьютером и просторами интернета, хватало ума не прогонять его – он ложился на мой диван, подкладывал под голову старую плюшевую обезьяну, и засыпал. Иногда я не будила его до самого утра, и тихо уходила в школу, укрыв его одеялом.
Однажды зимой, после нового года, я сидела в комнате дедушки и листала этимологический словарь. Дедушка вычесывал кота. Я думала о чем-то своем, и бессмысленно перелистывала желтые страницы, пока не наткнулась на засушенный лист орешника. Я подняла его к глазам, повертела… повернулась к дедушке. Внутри что-то заныло. У него были такие глаза – светло-голубые, ясные, прозрачные, и такая тоска была в этих глазах, такая грусть, как будто бы он был диким зверем, запертым в клетке. «Дедушка, - сказала я тихо, - поехали на дачу. Завтра утром». И мы поехали.
На даче было холодно, и снега было по самый забор. От автобусной остановки через лес и два поля мы ехали на лыжах, а потом откапывали дорожку от крыльца до сортира. В насыпанной снежной куче я вылепила большого белого дракона и повесила ему на шею бабушкины янтарные бусы. Ночью мы с дедушкой вышли на улицу, сели на скамейку у дома и смотрели на звезды; он рассказывал мне о звездах и о созвездиях и еще о том, что далеко-далеко, в южном полушарии, звезды совсем другие, и Белой Медведицы там не видно, зато видно непонятный Южный Крест. Дракон внимательно слушал нас и, кажется, жмурил свои драконьи глаза.
Спали мы на печке, обнявшись.
* * *
На мой выпускной в девятом классе мы строили много планов. Это была не просто дата, это был символ – первые цветы классной руководительнице, которые я выращивала сама, с семян и до кондиции, первые серьезные экзамены, первый аттестат. Такое обязательно надо праздновать. Мы придумали, что пойдем кататься на речном трамвайчике и есть мороженое.
23 мая дедушка ушел на работу – он преподавал в медицинском училище в Сокольниках, учил медсестер и медбратьев анатомии и сестринскому уходу. Вечером он не вернулся. Мама сказала – уехал на дачу, за моими цветами. Утром следующего дня я начала нервничать – дедушка всегда звонил, когда добирался до дачи, из домика председателя. Но телефон молчал.
Зазвонил он на следующий день. Молодой человек, представившийся Андреем из компании «Ритуал», хотел уточнить номер морга, к которому завтра привозят машину. - Какого морга? – бледнея, спросила я. - Завтра у вас похороны, - ответил юноша с легким упреком. - Чьи? – прошептала я. Юноша замолчал, и с минуту дышал в трубку, шурша бумагой. Видимо, сверял. - Комаровского, - сказал он наконец, - Августа Николаевича. Я положила трубку.
Он не доехал до дома с работы. На автобусной остановке случился сердечный приступ. Скорая приехала слишком поздно.
Я молчала весь следующий день. Подарила цветы классной, выпила шампанского с одноклассниками и до позднего вечера каталась по Москве-реке, заедая закат мороженым. Я сознательно пропускала похороны и поминки. Домой вернулась к полуночи. Мать, конечно, кричала. Мне было все равно.
* * *
Чем дальше этот день, тем больше мне жаль времени, песком сквозь пальцы просыпавшегося, ушедшего, растерянного. Того времени наших вечерних разговоров, из которых я так мало помню. Мне жаль, что я не понимала и половины того, что он рассказывал. Что была такой глупой, и не задала ни одного по-настоящему важного вопроса.
Хотя, конечно, с кем бы и о чем бы ты ни говорил, ты никогда не задаешь ни одного по-настоящему важного вопроса. Наверное, это закон вселенной.
Отправлено: 12.08.10 16:20. Заголовок: вот Веллера отличый ..
вот Веллера отличый рассказик, вроде не было тут: Скрытый текст
Рыжик. …Легче перепрыгнуть, чем обойти. Росту в нем сто семьдесят, а веса – сто три килограмма. Эти сто три килограмма он три раза подтягивает на одной руке. Из одежды по этим причинам предпочитает тренировочный костюм и безразмерную кожанку. Масть рыжая, веснушки россыпью, нос картошкой, и над добродушнейшими глазками ресницы бесцветные хлопают. И украшен этот пейзаж златой цепью на манер лорд-мэрcкой, однако висит на ней не ключ, а откровенный могендовид. Если б этот парнишечка (сороковник разменял) работал натурщиком у художников-антисемитов, мог бы зарабатывать неплохие деньги. Он и зарабатывает неплохие деньги, но немного в ином качестве. Начальником охраны в одной скромной московской фирме. Фирма свою деятельность не афиширует и на «мерсах» не ездит, но стоит настолько неслабо, что организует всякие международно-культурные сборища и вбивает в благотворительность немереные деньги. А вот такие там ребятки с интеллигентными идеалами подобрались. Все бывает. И вот в этом-то городишке, где национальным видом спорта стала стрельба по движущимся мишеням, колорит а'ля рюсс, фирма эта крыши не имеет. Крышей работает Рыжик лично. «Понимаешь, волк ведь в лесу – он не всех дерет подряд, тоже разбирается: зайчик там, барсук, олень. А вот стоит кабан, секач с клыками, боец. Тут серьезно подумать надо. Да ну его на хрен, еще неизвестно, чем кончится. Пойду поищу что-нибудь полегче…» Тут он как-то в хорошем подпитии провожал друга с Казанского вокзала и только возвращается к ожидавшей машине – вечер, темь, – подходит милая такая девушка с сигаретой и осведомляется насчет зажигалки. Лезет безвредный пьяный толстяк в карман – и получает в лицо струю из баллончика. Уклониться он успел не совсем, нюхнул чуток газку и озверел. А периферийным зрением ловит: двое ребят уже подбегают к нему. Один поехал в реанимацию с переломом позвоночника, второй – с разрывом печени, девушка отделалась переломом руки. «Я все-таки немного подстраховывал, чтобы не убивать. Ситуацию ведь я контролирую». Это оказалась мелкая банда молдавских гастролеров, которую три месяца «не могли» взять. Всегда симпатичен контраст: внешне человек не может ничего, а на самом деле – все. К Рыжику надо присмотреться – тому, кто понимает, чтобы учесть, что толстые ручки у него в запястье шириной с колено и неплотно прилегают к бокам – под жиром мышцы мешают, и славные глазки иногда принимают выражение, по сравнению с которым актер в роли убийцы – это мать-героиня. Из кадров он уволился в тридцать семь лет. Спецподразделения рассыпались. Последняя должность его в армии была – инструктор рукопашного боя группы «Альфа». На минуточку. Это трудно себе представить, что должен уметь человек, чтобы в группе «Альфа» быть инструктором рукопашного боя. Так, вдобавок этот еврей-толстяк-убийца-супермен женат на кореянке. Это не совсем обычная кореянка. Ее дедушка (в переводе с корейского на более доступный нам японский – сэнсэй) до сих пор протыкает пальцем стены, разбивает взглядом бутылки – и тому подобные восточные развлечения. Вы много встречали евреев-альфовцев, которые в отпуск ездят на деревню к дедушке в Корею и там совершенствуют свое рукомесло как дань родственному уважению? Дедушка мечтает, чтобы Рыжик переехал в Корею, и было кому передать свою школу боевого искусства, но Рыжик не хочет в Корею насовсем, потому что там нету евреев и не с кем поспорить о Талмуде и ТАНАХе. А дедушка души не чает во внуках, рыжих и узкоглазых. Можете себе представить эту гремучую смесь! Сам-то Рыжик в детстве был существом кротчайшим и забитым. Родом он из местечка под Винницей, классическая черта оседлости. И его собственный дедушка был отнюдь не бойцом. Близко не. Его дедушка был цадик. И не просто цадик, а какой-то уже в особенности почтенный цадик, к которому еще в старые времена знающие люди приезжали со всей Украины, чтобы потолковать о разных святых, но спорных и малопонятных вещах. Взгляды на святость у дедушки были свои. И он вбивал их во внука в буквальном смысле – палкой по хребту. Невинный хребет отдувался за непослушную голову, которая не успевала вмещать трехтысячелетнюю иудейскую мудрость в дедушкиной интерпретации. Мудрец был хил, но крут. Легок на слово и тяжел на руку. Тору требовалось знать так. Дедушка раскрывал книгу наугад и накалывал любое слово иголкой. Нужно было продолжать читать текст наизусть со слова, проколотого не на этой, а обратной, невидимой стороне листа. Имея натурой копию дедовской, мальчик уважал Писание, но категорически не принимал то, что ему не нравилось. Не нравилось ему уложение о наказаниях, а в особенности его неукоснительное применение. Два полушария юного мозга работали в двух диаметрально противоположных направлениях: одно учило хитросплетения иудейского Закона, а другое алкало мести и торило пути к ее осуществлению. Поднимать руку на дедушку-цадика было решительно невозможно, но нигде не написано, что нельзя бить всех остальных. Но можно-то оно можно, да кто ж ему даст? Он пробовал бить других мальчиков, менее преуспевших в учении, и в жизни стало одним горем больше: теперь его били все. Хилость и агрессивность – малоперспективное сочетание. Тем временем мальчик пошел в школу, а в школе были спортивные секции, а в спортивных секциях был недобор, и его взяли на вольную борьбу – для пополнения списка. И вот там он, пыхтя и скуля от злости, стал возиться на ковре, изворачиваясь и напирая на противника всем своим петушиным весом. Он стал бегать, заниматься гантелями, а наибольшее наслаждение доставляло ему подтягиваться рано утром на дедушкином посохе, положив его на открытые двери кухни и сортира. Это был утонченный и даже философский род мести – превратить орудие наказания в орудие своей силы. В борьбе плохо одно – противника нельзя треснуть. А секции бокса в школе не было. И в четвертом классе, получив третий юношеский разряд по борьбе, он стал ездить на бокс в райцентр. В пятом походя лупил полшколы, и из этой школы его в конце концов исключили вообще за рецидивистское хулиганство – была такая мера наказания. Тут мнения в семье разделились. Мать плакала, отец держался за голову, зато дедушка встал горой в поддержку, беспрекословно заявив, что будущий великий цадик, надежда семьи, таки должен уметь за себя постоять среди неверных и идиотов, а все эти ложные школьные премудрости его, в сущности, только отвлекают от истинного знания. Но поскольку учиться все-таки надо, результат этого неординарного коллоквиума оказался вполне в традиции соломонова решения: вундеркинда и хулигана поместили в областную спортивную школу-интернат. О! Бодливого козленка пустили в огород. В шестнадцать у него были первые взрослые разряды по боксу, вольной и самбо, в семнадцать он стал чемпионом области среди юношей, в восемнадцать был кандидатом в мастера, и его взяли в армию – не за спортивные успехи, разумеется, а на общих основаниях. На общих основаниях он не прослужил ни одного дня. Сначала естественным путем его зачислили в спортроту, оттуда забрали в спортроту округа, однако после выигрыша окружного первенства выдернули как бы вбок – в спортроту ВДВ, откуда перекинули в спецназ, где недолго погоняли и промяли, как в молотилке, и перевели в часть, условно называемую особым отдельным диверсионным подразделением. Вот там уже всерьез стали учить убивать всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Если серьезные курсанты-десантники сдают зачет по владению саперным и шанцевым инструментом в качестве холодного оружия, то элитного класса диверсант – это кошмарный сон общества противников смертной казни и предмет черной зависти трюкачей Голливуда. Он рубит руку листом бумаги, за семь метров щелчком метает в горло бритвенное лезвие и является тем бойцовым зверем, который есть тактическая единица сам по себе. В семьдесят втором году их всемером кинули в Венесуэлу выправить положение у прокоммунистических партизан и взять один городишко, так уже по дороге они напоролись на два взвода американских рейнджеров, и стало у США двумя взводами рейнджеров меньше. Их ребятки были во Вьетнаме, в Анголе, в Индонезии – солдаты Великой Империи. Ага. Впереди пятьдесят лет необъявленных войн, и им подписали контракт на весь срок. И вот, значит, в начале осени семьдесят третьего опять переводят меня в некую отдельную сводную роту хрен знает какого неясного назначения. Комиссия, анкеты. И в лагеря – притереться на взаимодействие. Странная какая-то рота попалась. Я вожу все, что ездит, и стреляю из всего, что заряжается. А тут и спецназ, и морпехи, и саперы – ни хрена не понять. И дрючат нас на протыкание обороны и уничтожение управления и связи. При чем тут я?! Это чистая задача десанта. И тут оказывается, что есть еще занятия по языку. И не по какому-нибудь, а представьте себе, по ивриту! Ни хрена себе, думаю. Ага. И нас на иврите двое – я и еще один парнишечка с гебраистики Института военных переводчиков. Я еще смотрел – что за несколько козлов бестолковых, как это чмо сюда попало?! Так еще двое знали арабский. Ну че, это уже проясняет картину. Можно понять. В конце сентября нас всех переодевают в штатское, сажают в самолет, и вылезаем мы в Одессе. Сажают по машинам, везут. Куда везут – естественно, не знаем, но догадываемся. Можно представить. Ночь, порт, пароход, трюм – закачало. Поплыли, значит. Из трюма не выпускают, пищу доставляют, качать крепко стало, отдельные личности блюют. Материмся. Скучно. Качать перестает, опять же ночью. «На выход! Вольно, не в ногу». Трап под прожектором, крытые грузовики у стенки и насмешливый голос из темноты: «И этих укачало!» Привезли в какую-то пустыню под звездами, построили, переодели в непонятное обмундирование и еще выдали сверху какие-то белые бурнусы. Ну-ну. Ждем, когда скомандуют верблюдов седлать, мля! Засекретили… Подходит какой-то хмырь с носом и усами. Нос морщит, усами шевелит. Среднее между клоуном и тараканом. «Мля, на кого вы похожи… Какой долбак вас так одел?.. Шлют тут, не спросясь! Ложись! Ползком!» Ползем. Да что, думаю, за херня за такая. «Стой! Кругом! Лечь на спину! Ползком!» Ползем на спине, такой кроль по барханам. Грюпнулся он, что ли? – Хорош! Ну-ка… Ну вот, хоть не так вас в тем ноте видно в этих саванах. В грязи б вывалять, да нет ее здесь, мать их. Так. Сварщики есть среди вас? Вопрос идиотский. «Сварка» – крупнокалиберный пулемет, чего ж из него не стрелять, но мы ж не специально пулеметчики. И тут один голос подает: – Я сварщик. – Слава Богу. Пошли со мной. Так, разобрались в колонну по четыре, правое плечо вперед, шагом марш! Приводит в какую-то траншею, сварщика тычет к пулемету. – Видишь – вот там огонек? Погаси-ка мне его. Тот мнется и говорит: – Да я вообще-то из пулемета не умею… – Что-о? – скрипит наш усатый Карлсон. – А что ты тогда умеешь? Ты вообще кто такой? – Так сварщик я. – Так какой же ты на хрен сварщик? Ты чо вообще умеешь? Ну, прислали котят на мою голову!.. – Варить умею. Любые сплавы. Сварщик пятого разряда. Мы валимся на дно траншеи и хохочем. Нет, это спектакль, за это деньги надо платить! – Тебя откуда такого взяли?! – Отдельный саперный инженерный батальон. – Ну, сука, я чувствую, вы мне тут навоюете. – Капитан тычет из станкача в огонек длинной очередью, там гаснет. – И всего-то делов. А мы что? Спрашивают – отвечаем, не спрашивают – молчим. Не такая часть, чтоб рассказывать кому ни попадя что не надо. Пусть наверху разберутся, что да как и куда нас сунули. Наверху разбирались еще сутки, и за эти сутки нас выставили в оцепление полигона. Пока вели по косвенным приметам, наши арабисты сообщили, что мы, вероятнее всего, в Египте. Точно, в Египте. Логично. На полигоне наши специалисты демонстрировали в действии новую ракету класса «Земля – воздух» по низколетящим целям. Видимо, ракета была из тех, вместо которых арабы просили потом прислать им ракеты класса «Земля-самолет». Либо же она работала исключительно по очень низколетящим целям, выбирая их по принципу меньшей высоты. Потому что самолет-мишень прошел квадрат без всяких помех со стороны этих зенитчиков. Зато где-то вдалеке ехал по гребню бархана «газик» с наблюдателями, так ракета разнесла его в мелкую пыль. Действительно, летел очень низко. Очевидно, инцидент разобрали с тщанием и оцеплением тоже поинтересовались, потому что у носатого-усатого капитана нас забрали; прощался он с нами, как с родными, и все жалел за неумелость. А началась ночью какая-то буча, из-за Суэцкого канала стрельба, раздали нам вооружение до зубов, вплоть до станковых гранатометов, поставили уже нашему собственному командованию задачу, и – по машинам, через понтон на Синай, утром ждать в районе задачу по рации. При этом воды, как водится, по фляжке, и воду мы самостоятельно набрали в пару бочек, слив на хрен солярку. Воняет, но жить захочешь – напьешься. Однако утром задачу нам не поставили, а напротив – запросили обстановку. Докладываем: обстановка спокойная, пляж чистый, жаль, что купаться негде. Приказ: укрепить и ждать. Много ты на ровном песке укрепишься. Ждем. Днем: «Ну как?» – «Загораем». – «Ждите». Так и переночевали. А на рассвете слышим рычание: танковые моторы. Приготовились к бою на всякий случай, запрашиваем наверх: так как, что? Ждите, отвечают. Мы-то подождем, так танки идут. Ах, как, кто, откуда, сколько? А уже видно: до хрена. Не менее полка, отвечаем. И получаем задачу: оседлать стратегически важное танкоопасное направление, держать и не пущать. Нет, ты понял юмор? Собирать суперэлитную часть в качестве противотанкового заграждения. Вам привет из сорок первого года! Ну что? Мин у нас нет, а если бы и были – ставить их некогда. Рассредоточились по гребешкам, загнули фланги, выделили резерв. Прикинули, как они будут пытаться нас обойти, как выгоднее пройти к переправе, которая теперь, стало быть, за нами. Ящики и всякое барахло навалили на наши ямки – заместо блиндажей. Подпустили. А они бодро так из башен торчат, люки водителей открыты, и головное охранение идет вплотную к походной колонне. Только что музыка не играет, мля. А у нас ПТУРСов четыре штуки. Бздеть нечего, нам надо задержать их всего на час, и авиация поможет, и противотанкисты через час подойдут. Но взаимодействие в бою у израильтян и Египта налажено по-разному, и эту разницу мы ощутили на себе немедленно. Потому что самолеты над нами прошли в две волны не египетские, а израильские. Первая волна, как мы узнали позднее, а поняли раньше, разбила аэродромы и сожгла на земле авиацию. А вторая очень профессионально, судя по всему, разнесла переправу. Пока она разносила переправу, мы под шумок подпустили танки на семьсот метров и врезали со всех стволов. Шесть штук сожгли сразу – головное и боковое охранение. Остальные попятились за барханы и стали по нам бить. Но, во-первых, танковая пушка хороша тем, что траектория у нее настильная, это не миномет, и снаряд далеко-о за барханом рвется. А во-вторых, танк – корова здоровая, его видно хорошо, а из него – плохо. Пока они так постреливали, мы выдвинули с флангов две группы вперед и еще три машины им сожгли. Тогда они справедливо решили пустить вперед пешую разведку. Не учли они только одного – что у нас каждый третий – снайпер. Перещелкали с одного выстрела. Хрен с ним, решили, видимо: раз такие храбрые и упрямые – обойдем. И стали обходить нас справа. Сожгли двоих ПТУРСами – перестали обходить. А уже солнце палит, день вовсю, воду с соляркой хлебаем. Но только двое легкораненых, и боеприпасов до хрена. Подобрались они за ближайший бархан, помахали белой тряпочкой и принялись орать: – Эй, русские, кончай воевать! Вам-то здесь что? Гарантируем: вода, свобода, возвращение домой хоть завтра. Наш арабист орет в духе, что арабы не сдаются, святую землю освободим, смерть собакам! Из-за бархана лопаются от хохота и отвечают: – Мужики, кончай лапшу на уши вешать! Арабы, как же! А то мы не знаем, кто как воюет! Сколько вас там? Откуда будете, землячки? Тут я ору на своем безупречнейшем иврите, что оборону держит противотанковая бригада, подходы минированы, и не фиг им тут ловить, сожжем всех. Со всеми ругательствами, которые знаю, а знаю я их много, потому что дедушка-покойник не ограничивал себя не только в руке, но и в языке. Короче, двинули они массой на наш левый фланг, и быстренько двоих головных мы сожгли остатними ПТУРСами. На чем наступление прекратилось. Если бы мы так берегли свою живую силу и технику – до сих пор бы стояли под линией Маннергейма. Так весь день до вечера перестреливались потихоньку, а вечером сообщили по радио, что боеприпасы подошли к концу, держать нечем, врукопашную на танки не пойдешь. Или подбросьте – или отводите. Отвечают – постарайтесь ночь их не пускать, а там давайте к берегу – плавсредства перевезут. В поту, песок под одеждой, мозги плавятся – а тут ночь, прохлада, чего не повоевать. Они ночью попробовали обойти нас с двух сторон подальше. Но теперь сравни, как виден в ночном прицеле раскаленный танк и как поймать в него голову над барханом. Еще пару сожгли – и они успокоились. Посветили ракетами, попалили последним для острастки – и бегом к каналу. Из плавсредств плавает у берега разве что дерьмо. Побросали в воду все, кроме личного оружия, – и вплавь». За эту командировку Рыжику дали Красную Звезду. Хотя его старший лейтенант получил Героя. В семьдесят девятом за афганскую командировку он получил Красное Знамя, будучи уже офицером в «Альфе». Затирали, подполковника не дали, и в конце концов это ему надоело. А там начались новые времена, предпринимательство, общества еврейской культуры, и стал он цивильным человеком, хорошо зарабатывающим и уважаемым членом правления Московской еврейской общины. Абсолютный язык, абсолютное знание предмета и необыкновенная общительность и пробивная сила. И вот на праздновании Дня независимости Израиля, на приеме в посольстве по этому случаю, сидит он за столом как раз напротив знаменитого ветерана посольских дел в СССР, лично посла Арье Левина. Пьют, закусывают и приятно беседуют о разном. И Арье Левин, человек резкий и крутой, несколько даже неприятно удивлен тем, что у Рыжика классический иврит чище, чем у него, а знаний в Законе бесспорно больше. И после очередной рюмки переводит мужской разговор на табак, вино и оружие. И Рыжик, хлопнув крепко, рассказывает ему всю эту историю. Арье Левин долго молчит, чернеет лицом. Протягивает руку к бутылке водки и наливает ему не в рюмку, а в фужер. И себе в фужер. Мрачно чокается и выпивает. И после этого произносит: – Парень, ты сейчас насрал мне в душу. Ты клянешься, что вас было семьдесят? В октябре семьдесят третьего года подполковник Арье Левин командовал головным батальоном в бронетанковой дивизии «Бен-Гурион», которую Рыжик с ротой и держал сутки. Вот так становятся друзьями.
Интернет – зло. Я долго не понимал этой простой истины, пока не зарегистрировался на «одноклассниках». Я не видел никого, с кем учился в школе лет двадцать пять и совершенно не страдал от этого. Учёба в институте в другом городе, потом распределение в глубинку, затем девяностые погнали меня по стране. Москва, Уфа, Чита, Воркута, Новосибирск - мелькали города и люди. Пока не остановился, не обзавёлся домом, семьёй, собакой и… Интернетом, будь он проклят во веки веков со своими социальными сайтами. В «одноклассниках» нашёл Мишку Когана, который теперь живёт в Израиле, потом Коловоротова, уехавшего в Германию, затем Марину Седову, никуда не уехавшую. Но на удивление, общение ограничилось несколькими письмами и зависло. Разговаривать было не о чем. Кто кем работает, сколько детей, что о ком слышно. Кому это интересно? Я не нашёл для себя удовольствия общаться с буквами на мониторе. Другое дело – на кухне под бутылку водки, да с добором, да с пепельницей, полной окурков, или в кабаке под коньячок и шашлычок. Никакие написанные слова не заменят живого голоса со всеми интонациями, никакие смайлики не станут улыбками, и фотографии «а это я с дочкой в Египте» не передадут взгляда, горящего от радости встречи. С сайта я ушёл по-английски, иногда, как партизан, заглядывал, но ничего никому не писал, и никого уже не искал. И вдруг читаю: «25.06. в 15.00 встреча одноклассников. Сбор у входа в школу. При себе иметь воспоминания и хорошее настроение».
И тут меня накрыло. Встали перед глазами лица тех пацанов и девчонок, с кем десять лет тянул лямку среднего образования. Достал с антресолей школьный альбом, целый вечер листал, жене рассказывал. - Вот, Галочка, это Кирилл Топорков, гад, списывать никому не давал, очкарик и отличник, золотая медаль. А это Олька Семёнова, дура набитая, никто с ней не дружил. Так, ни рыба ни мясо была. А вот Анжелка Татаренко, первая красавица, по ней все ребята сохли по очереди. А этот – боксёр, вечно дрался со всеми, пока ему тёмную всем классом не устроили. Димка – лучший друг был, я с ним пару лет переписывался, потом потерял из виду. А это – Ленка… - Что за пауза? – Галя ехидно улыбнулась. - Да нет, фамилию забыл, - соврал я. - Так вот же написано – Сомова. - Точно, Сомова. - И что Ленка? – жена склонилась над альбомом, чтоб поближе рассмотреть фотографию. - Ничего, Сомова и Сомова. Отец у неё погиб, когда ей десять было. - А что это ты вдруг вспомнил школу? Я рассказал ей о встрече в пятнадцать ноль ноль у входа в школу. - Ну, хочешь – поезжай. Я не против. Развеешься. - Даже не знаю… Денег нужно много, на дорогу, и вообще, да и на работе надо отпрашиваться. Я подумаю.
Думал я недолго, на следующий же день подписал у начальника пять дней отгулов, смотался в кассы – купил билет на поезд. И вот, двадцать четвёртого прощаюсь уже с женой на перроне. - Документы куда положил? Билет где? Ты курицу долго не держи, её съесть нужно, чтоб не испортилась. Как приедешь, позвони. - Конечно, позвоню. - И ты там это, смотри у меня, - улыбнулась Галя, а в глазах совсем не улыбка. - Галь, ну ты же меня знаешь… - Знаю. Знаю я эти встречи, каждый пытается наверстать упущенное в молодости. Смотри у меня. - Ну тебя. - Ладно, иди уже, пять минут осталось, - поцеловала в щёку. Я поднялся в вагон, показал билет проводнице и повернулся, жене помахать. - Ленке привет передай, - сказала она, подморгнув. - Какой Ленке? - Да той, Сомовой, или как её… Ладно, шучу я. Привези мне что-нибудь. Сувенирчик. Ладно? - Привезу.
Вот как эти женщины всё чуют. Ничего не утаишь. Ленка Сомова была первой любовью, с ней я впервые поцеловался, раза три даже в кино ходили, но дальше дело не зашло. Я и не пытался. В школе я был худой, как глист, долговязый и одевался не в «Берёзке», а в универмаге, и деньги у родителей клянчить приходилось. Много не давали, жили мы небогато. В общем, девочки на меня особо внимания не обращали. Так что, мой короткий роман с Сомовой был настоящим событием. И одним из факторов, решившим судьбу поездки, была надежда встретить её. Просто увидеться, поболтать, посмотреть на неё четверть века спустя. Странно, я до этих «одноклассников» и не вспоминал о ней, а тут всплыло. Первыми признаками старости является «ностальгия» по былым временам. Когда то совковое дерьмо, в котором трепыхались моё детство, отрочество и юность, начинает казаться счастливыми временами, полными свободы и романтики – значит, жизнь миновала пик и пошла потихоньку на убыль. Когда фраза «а вот раньше было» вызывает неясное томление, тоску и мысли, что ничего уже не вернётся, и никогда ты не станешь таким беззаботным, бесшабашным, лёгким на подъём, никогда уже не будет первого поцелуя и друзей, не загруженных семьёй и проблемами. Короче, диагноз поставлен. Поезд, монотонно стуча колёсами, вёз меня к призракам молодости.
Я приехал рано утром. Город ещё только начинал просыпаться. Поливалки распускали радуги над клумбами. Дворники подметали тротуары. Был выходной день, и большинство людей ещё сладко спали. Решил идти пешком. Город почти не изменился, только понавешивали реклам и вывесок. Вспоминания захлестнули. Не ожидал от себя такой сентиментальности. Только сейчас я понял, как не хватало мне детства, забытого, забитого, загнанного в самые дальние уголки памяти. Даже слёзы попытались прорваться наружу, но я сдержал их. Ещё не хватало. Приятно удивился, увидев кафе, в которое иногда водили родители. Та же вывеска, та же лестница. Жаль, что ещё рано, и оно закрыто, а то точно бы спустился, там, наверное, и интерьер не изменился, и мороженное такое же вкусное, как было тогда…
К школе я подошёл в пол-третьего. Уставший от прогулки по городу, полный впечатлений и с ожиданием встречи со старыми друзьями. Первым я увидел Сашку Кривоноса, мы с ним никогда не дружили, но сейчас он показался мне настолько родным, что захотелось обняться, похлопывая друг друга по плечам. Но он как-то сухо протянул руку, улыбнулся, скорее из вежливости и спросил так, как будто мы с ним видимся каждый день: - Ну что, как дела? - Нормально. - Что-то никого нет. - Рано ещё, - посмотрел я на часы. Мы закурили, чтобы сгладить неловкость молчания. И тут повалили. И было всё – и объятия, и похлопывания и поцелуи, оставляющие кокетливые следы помады на щеках. И вопросы и ответы, и радость в глазах. Как они изменились все! Как мы изменились. Животы, седины и лысины, морщинки и морщины, но все нарядные, и в глазах – радость, и тот, юношеский задор. Пустили по кругу пару бутылок водки, прямо из горлышка, для разогрева, за встречу, за школу. Кто-то сбегал за цветами. Пошли в школу. Оказывается, и директор ещё тот остался, Иван Трофимович, и учителя некоторые работают. И нас узнавали, и помнили по именам. И смахивали слезинки. Всё вертелось в хаосе, галдеже, смехе. Зашли в класс биологии с теми же чучелами ёжиков и ворон, и скелетом в углу. Расселись за партами, поджав не помещающиеся под столы ноги. Каждый выходил и рассказывал о себе. И всё оказалось не так, как виделось тогда. А иногда наоборот. Светка, умница и отличница, с огромным потенциалом, жила в какой-то глухой деревне, и работала сельской учительницей, а дома – хозяйство – куры, свинья, огород. Пашка, лопоухий троечник, держал кучу фирм и ездил на джипе с охраной. Аня Васильева – спортсменка, легкоатлетка – растолстела до ужаса, и дышала тяжело от лишнего веса. Володька Савельев вернулся из армии без руки. Анжелка – первая красавица – стала похожа на продавщицу из комиссионки, с нелепой, залитой лаком, высокой причёской и толстым слоем косметики на лице. Но это не важно. Каждый нашёл слова, и каждому хлопали и подшучивали, и радовались за успехи. - А мне нечем хвастаться, - Олег Кривенко как-то виновато смотрел в класс. – Я дворником работаю. Простым дворником. И ещё я в тюрьме сидел год за воровство. Как на исповеди. Все молчали, ожидая продолжения, но он вернулся за парту, сконфуженный таким самобичеванием. За ним вышла Таня Осипова и начала расписывать всю свою карьеру от бухгалтера до директора супермаркета, и как она с персоналом, и какая ответственная работа, и какие перспективы. Утомила немного. Но это всё закончилось, и оказалось, что в ресторане уже ждёт поляна, и все стали скидываться, доставая бумажники. А Ленка Сомова так и не пришла. И я ни у кого не спросил, почему. Просто не спросил.
Коньяк, водка, шампанское, нарезка, салаты, блюдо с фаршированным осетром, котлеты по-киевски, отбивные, фрукты. Официанты бесшумными тенями меняли блюда и грязные тарелки на чистые. Каждый вставал, говорил тост, остальные шумно поддерживали, цокаясь рюмками. Я сидел рядом с Димкой, которого сейчас воспринимал, как и тогда, лучшим другом. Слева – Анжелка, пытающаяся перекричать остальных, чтобы вставить своё. Вспоминали, вспоминали, вспоминали. Смеялись до колик. Ели пили. О Ленке я забыл. И спросить забыл. Не до того было. И, вдруг, она вошла. Красное платье, туфли на высокой шпильке, все зашумели, приветствуя её, притащили стул, потеснились, налили штрафную. Она сидела напротив, ещё растерянная, здороваясь с каждым то кивком головы, то взмахом руки, то просто улыбкой. Увидела меня, заулыбалась, что-то спросила. Слова утонули в гаме застолья. Есть уже не хотелось. Пили под оливки и лимончик. Пошли на улицу подышать, покурить. Разговоры не умолкали. В зале включили музыку, сразу начались танцы. Кто плясал задорно, кто в обнимочку, еле покачиваясь, говорили друг другу на ухо, чтобы было слышно через гремящую музыку. Ленка тоже вышла из кафе, достала сигарету, кто-то дал подкурить. Она затянулась, выпустив дым вверх. Стояла одна, не присоединяясь ни к одной из образовавшихся кучек курильщиков. Я решил не терять время. - Привет, - сказал я, - давненько не виделись. - Привет, ты каким судьбами тут? Никто о тебе ничего не знал. Куда пропал? - Да жизнь помотала. - А ты так, ничего, хорошо выглядишь. Возмужал. - Так ведь, мужик уже, вроде. Что у тебя? Чем занимаешься? - Так, ничем конкретным, - она замялась на секунду. Я почувствовал это, но мало ли, у кого какие проблемы. Не в мои правилах в душу лезть. - И ты почти не изменилась, - сказал я. В вечернем полумраке лицо её казалось молодым, или это я хотел её таким видеть. - Почти, - хихикнула она. – Пойдём потанцуем, - бросила недокуренную сигарету в урну, схватила меня за руку и потащила внутрь. Подошли к столу, я налил водку в рюмки, выпили без тоста, закинули по оливке и пошли на танцпол. Она положила руки мне на плечи, прижавшись плотно, я обнял е за талию. От неё пахло духами и табаком, и бюст упирался мне в грудь, она задвигала бёдрами в такт музыки, извиваясь. Лёгкое платье совсем не скрывало жара её тела. Чёрт, я здесь не за этим. Я люблю жену, и даже в планах не было изменять ей. Я попытался сдержать напор, и мне это удалось. Движения стали менее вызывающими, но всё равно, еле дождался конца песни. Не этого я хотел. Поговорить, просто поболтать, возможно с лёгким налётом флирта, но не более. Мы снова вернулись к столу, снова выпили. Алкоголь в крови набирал обороты, я не был пьяным, но первые колокольчики уже отбивали такт в голове. - Ну, рассказывай, как ты. Слушай, ты знаешь, что я в тебя влюблена была в школе. Знаешь? Не знаешь, - она уже была навеселе, помада слегка размазалась и тушь немного осыпалась на щёку. - Я в тебя тоже, - признался я. Лена засмеялась. - Это я знаю. А знаешь, что тебя половина девчонок из класса любила. - Понятия не имею…а почему тогда… что-то я этого не замечал. - Ты был таким скромным, таким… нерешительным. Они ждали, а ты не замечал. Это откровение меня шокировало. - Ты и сейчас видный такой. Что это у тебя за шрам? – он провела пальцем по моему лбу. Нежно, едва касаясь. Так, что мурашки пробежали по лицу. - Да так, я уже и не помню. У меня много шрамов. - Покажешь? – она заглянула в глаза, посмотрела долго, вопросительно, просяще. - Как-нибудь потом. - Ты где остановился? Это была не та Ленка, которой я её помнил – скромную девушку с косичкой, неумело целующуюся, отталкивающую руку, пытающуюся в темноте кинозала потрогать её худенькую коленку. Не та Ленка, которая писала стихи, которые никому не показывала, а мне прочла несколько. Хорошее стихи. - Лен, я на воздух выйду, покурю. - Хорошо, иди, - она налила себе, выпила залпом, - Серёженька, пошли потанцуем, - тронула за рукав осоловевшего Марьяненко. Он встал тяжело, опираясь о стол и побрёл танцевать, как идут на заклание. Вечеринка набирала ритм. Олег Кривенко стал кричать, что всех нас ненавидит, что мы все уроды, хвастливые чмошники, жизни не видевшие и горя не хлебнувшие. Сначала все старались не обращать внимания. Ну, напился человек. Потом пытались успокоить. Потом завязалась драка. Я уже не помню, с кем он дрался. И разняли, растащили в разные углы. Потом прорвало боксёра, Антона Авдеенко. Я видел его остекленевшие глаза и то, что он уже слабо соображал, кто он и где. Упал, свалив пару стульев. Его попытались поднять, но он стал махать кулаками. Попал кому-то из дам в живот, случайно. Его вытащили на улицу, отволокли за кафе и стали бить ногами. Бьющих тоже оттаскивали со скандалом. Праздник удался. В голове всё смешалось, ко мне подходили, шептали что-то на ухо, или не мне шептали, я слышал только обрывки фраз, но мне этого хватило. - …сука, в ментовке работал, вернее в прокуратуре, так он, гнида, я к нему пришёл, говорю – помоги, а он вызвал товарищей, чтоб меня вывели… - …у Машки это уже пятый муж, представляешь! И от каждого ребёнок, так она троих в детдом отдала… - …козёл он, я просил всего штуку в долг, на год, а он не дал, а мне во как надо было, у меня… - …тоже мне, медалист, универ закончил, а работает слесарем на заводе… - …я Анжелку таки трахнул, когда в колхоз ездили, в поле утащил пьяную и… клянусь, только не говори никому… Я пытался скрыться от этих разговоров, но они были везде. Меня тащили к столу, наливали «за встречу, брателло», я пил, тащил кого-то к столу, наливал. Всё напоминало карусель, которую забыли включенной, и я сидел в ней, и крутился, крутился, до тошноты и головокружения. Кто-то уже докрутился. Уборщица вытирала на полу лужу блевотины. Затем я каким-то образом очнулся в туалете, уже не помню, как. И меня целовала Ленка. У неё изо рта пахло перегаром и кислятиной. Но мне уже было всё равно. Я ответил на поцелуй, и моё тело тоже ответило на поцелуй, несмотря на моё состояние. Я представил, что сижу в кинотеатре на заднем ряду, робко целуя Ленку ( “только без рук, руку убери с колена”) и люблю её, как тогда, как любят впервые. Она присела на корточки и стала расстёгивать мне брюки.
Проснулся я у Димки. Жутко болела голова и хотелось пить. Димка уже сидел на кухне, пил чай. - Привет, проснулся, наконец. Похмелишься? - Давай. А что, есть? - Конечно, и закуска есть. Не оставлять же… Достал из холодильника полбутылки водки и пакет, из которого высыпал на блюдо котлеты, отбивные и кусок рыбы. Одна котлета была надкушена. Выпили, покряхтели, закусывая наспех, Дима протянул сигарету, закурил сам. - Неплохо посидели. - Согласен. - Слушай, у меня к тебе вопрос. Можно? – Дима налил ещё в рюмки. - Валяй. - Говорят, ты вчера с Сомовой шашни развёл. - Да нет, так… - И в сортире она тебе ничего не делала, да? И тут включилась память. Постепенно, но с подробностями. Все эти пьяные танцы, драки, голоса, шепчущие грязь и сплетни. И сортир, и жадный язык, шарящий у меня во рту. И руку, расстёгивающую ширинку. И… - Чёрт, было. Точно, было. - Идиот. Нашёл с кем трахаться. - А что не так? - Всё не так. Знаешь ты, чем она зарабатывает? Соска она…таксистов обслуживает за копейки. Я когда увидел её в кафе – очманел. Какая сволочь додумалась её пригласить. Она месяц назад половину автопарка трипаком наградила. Думать же надо! - А что ж ты, гад, не предупредил? - Я думал, ты знаешь. Так что, сходи, проверься. - У меня сегодня поезд вечером. Я схватил рюмку, вылил в рот водку и долго полоскал, будто это могло чем-то помочь. Стало дурно, закружилась голова, но не от водки, а от мысли – что же я наделал. Наверстал упущенное в молодости. Жена как в воду глядела. Прости меня, Галя. Передал я привет Ленке Сомовой. Зачем я вообще сюда приехал? Зачем? Что я здесь забыл? Я убил всех моих одноклассников, таки, какими я их помнил. Они стёрлись, и на их место стали пьяные рожи, с трудом ворочающие языком, чтобы говорить друг о друге гадости, и самим выглядеть, как свиньям. И я убил себя, того, из школьных лет. Нет больше того робкого юноши, верящего в женщих, любви которых нужно добиваться, думающего, что мир прекрасен и чист, что всё будет отлично. Просто зашибись. А заодно и сувенир жене привезу. Думаю, она оценит.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 0
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет